Б.Н. Чичерин. Россия накануне двадцатого столетия. 1900 г.
Борис Николаевич Чичерин (1828-1904) был выходцем из древнего дворянского рода (и дядей большевистского наркома Г.В. Чичерина), окончил юридический факультет Московского университета, в 1861-1868 служил его экстраординарным профессором государственного права, одновременно в 1863-1865 преподавал государственное право цесаревичу Николаю (старшему сыну Александра II, умершему раньше отца), затем жил в своем имении в Тамбовской губ., был членом совета общества Тамбово-Саратовской железной дороги. В 1882-1883 служил городским головой Москвы, добился улучшения водопроводной воды. На торжественном обеде по случаю коронации Александра III выступил за сотрудничество правительство с земским движением, что вызвало недовольство правящих кругов и привело к отставке Чичерина.
Чичерин является одним из основных теоретиков умеренного либерализма XIX в., единомышленником К.Д. Кавелина. Предлагаемая работа показывает взгляд либералов на российскую историю II половины XIX в., а также эволюцию их политической позиции. В середине XIX в. они были против создания народного представительства, в 1870-е гг. высказывались за, но осторожно и с оговорками (см. К.Д. Кавелин. Мысли о выборном начале. 1876), а в начале ХХ в. исключали дальнейшее успешное развитие страны в рамках абсолютной монархии. Текст публикуется с сокращениями.
Девятнадцатый век был поворотной точкой в русской истории. В течение столетий государство слагалось и устраивалось под руководством самодержавной власти русских царей. Общество только следовало за нею, подчиняясь ее велениям и мало проявляя самостоятельных сил. Самые либеральные стремления исходили сверху, плохо укореняясь в общественных нравах.
Живучесть народа познается особенно во времена бедствий. Когда после поражения народ воспрянет с обновленною силой, примется за излечение своих внутренних язв и поднимется на новую высоту, то это служит залогом великой будущности. Так поднялась Пруссия после Йенского погрома[1]; так обновилась и Россия после Крымской кампании[2]. Это составляет одну из величайших страниц в ее истории. Но, в отличие от Пруссии, обновление России не было делом великого государственного человека, который смелою рукою взялся за кормило правления и двинул народ на новый путь. В России все совершенные преобразования созрели уже в общественном сознании; программы их были намечены в ходившей по рукам рукописной литературе; по важнейшим вопросам выработаны были целые проекты частными людьми. Не на вершинах правящей бюрократии, а среди второстепенных деятелей, стоявших в близкой связи с литературными и общественными кругами, нашлись руководители этого движения; на помощь призваны были самые выдающиеся люди из общества, которых влияние имело решающее значение. И на местах нашлись ревностные исполнители великого дела; если они составляли меньшинство, то все же это было меньшинство значительное и просвещенное. Оказалось, что русское общество стояло неизмеримо выше николаевского правительства. Несмотря на суровый гнет, который над ним тяготел, оно сохранило в себе и живую мысль, и самоотверженные силы.
В то время как в Соединенных Штатах отмена невольничества сопровождалась страшными междоусобиями и была куплена потоками крови[3], в России она совершилась силою зрело обдуманного и разумно исполненного законодательного акта, которым примирялись обоюдные интересы сословий и полагалось прочное начало новому порядку вещей, основанному на гражданской свободе. В высшей степени трудное дело, разрешение вековой связи, обнимавшей все стороны жизни как властвующих, так и подвластных и налагавшей свою печать на все общественные отношения, совершилось мирно и правильно, дружным действием правительства и лучших общественных сил.
Крепостная Россия не имела суда, явный признак полного бесправия населения. Вместо правосудия господствовало крючкотворство, взяточничество было повсеместною, исстари укоренившейся язвой русской общественной жизни. И вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, явился суд со всеми гарантиями, выработанными законодательствами образованных народов Европы, с бессменностью судей, с публичностью, гласностью, с судом присяжных. И эти формы просвещенного быта немедленно наполнились живым содержанием – знак, что общество до них доросло и что напрасно оно так долго было лишено их благодеяний.
Таким образом, Россия вся преобразилась и готова была зажить новою жизнью. От прежнего как будто не осталось и следа. Даже в материальном отношении страна получила новый вид. Она покрылась сетью железных дорог; промышленность получила небывалый подъем. Это был величайший перелом в русской истории. Крепостное дотоле общество каким-то чудом становилось свободным и разом приобретало все условия образованного быта. Те, которые пережили это время, не могут вспомнить о нем без сердечного умиления. Эта светлая картина имела, однако, и свои темные стороны. Тридцатилетний гнет, подавляющий всякую мысль, не проходит даром. Он оставил по себе следы, которые не замедлили обнаружиться. Общество, связанное по рукам и ногам, не смеющее двинуться, естественно, не могло приобрести ни жизненного опыта, ни верного взгляда на вещи. Если просвещенное меньшинство пришло к ясному сознанию положения и выработало даже целую программу преобразований, то в массе русского общества бродили только смутные понятия, без всякой определенной точки опоры. Стеснение умственной деятельности влекло за собой крайнюю скудость теоретического образования, а жизненная практика не в состоянии была его заменить, ибо старые, вытекшие из жизни понятия и привычки не могли пригодиться для новых порядков. Преобразованный строй требовал новых взглядов и новых приемов, которые нужно было выработать из слагающихся на практике отношений. Реформы Александра II так быстро изменили весь облик русской земли, что обществу трудно было найтись в этом водовороте. Многим может показаться, что они совершились слишком поспешно, что общество надобно было постепенно приучать к новому порядку вещей. Но дело в том, что они были слишком долго задержаны. Когда правительство, вместо того, чтобы вести народ путем постепенных улучшений, останавливает всякое движение и подавляет всякую свободу, оно неизбежно приводит к необходимости крутого перелома. Приходится разом наверстать потерянное время. Умы успели созреть уже настолько, что они не довольствуются полумерами. Преобразования Александра II были наименьшим, что можно было дать русскому обществу, и, как уже замечено выше, оно быстрым их усвоением показало, что оно было к ним готово. Оно бы и справилось с ними, несмотря на быстроту перемены, если бы к этому не примешались явления другого рода.
Единственное последствие угнетения мысли состоит в том, что она вдается в крайние направления. Одна крайность всегда вызывает другую. Чем более мысль стеснена, тем более в ней возбуждается ненависть ко всякому стеснению, и чем менее практическая жизнь дает простора для деятельности, тем более люди способны увлекаться теоретическими построениями. В царствование Николая I, особенно в последние его годы, русскому человеку нечего было более делать, как фантазировать, а так как образование было скудное и наука не полагала предела воображению, то последнее предавалось разгулу. Уже в то время социалистические идеи были в полном ходу среди учащейся молодежи. С водворением большей свободы пропаганда приняла более широкие размеры. Сочинения социалистического и материалистического содержания ходили по рукам в рукописях и брошюрах. Центром этой пропаганды сделалась петербургская журналистика, которая задала себе целью подорвать всякий авторитет и явно проповедовала социалистические и материалистические идеи, выставляя их идеалом будущего, к которому надобно стремиться всеми средствами. Для руководивших ею писателей законный порядок, право, политическая свобода были только пустыми словами или орудиями для достижения иных целей. Мужик, закрепощенный в общину, и фабричный рабочий, связанный по рукам и ногам в государственной артели, - таков был единственный их идеал, и к этому они направляли недоучившееся юношество, жадно внимавшее их словам.
Казалось бы, что правительство могло найти в здоровых элементах опору против этих стремлений. Но тут было затруднение другого рода, порожденное точно так же системою предшествовавшего царствования. Оно заключалось в том глубоком недоверии к правительству, которое, под гнетом николаевского деспотизма, укоренилось в русском обществе. Не только люди крайних мнений, но и вся мыслящая часть общества привыкла смотреть на правительство как на своего врага. Поэтому, когда оно, уступая потребностям времени, принялось за преобразования, оно не нашло дружной поддержки. Ни защитники, ни противники нововведений не верили в твердость и последовательность правящей власти.
Один из великих недостатков самодержавной власти состоит в том, что она склонна смотреть на людей как на простые орудия: что прикажут, то и будет сделано, - а о том, что для разумного и плодотворного исполнения нужны мысль и воля, что существенным элементом всякого управления является нравственный авторитет людей, стоящих во главе, нет и помину. Понятно, что при таких условиях правительство, совершавшее величайшие преобразования, не находило в обществе надлежащей поддержки. Враги нововведений становились к нему в явную оппозицию и стремились к ограничению верховной власти с целью взять исполнение в свои руки; защитники же преобразований, удаленные от дел и не доверяя твердости правительства, давали ему расправляться, как оно знает. Отсюда то странное явление, что всякий человек, который дерзал сказать слово в пользу власти, водворявшей в России начала свободы и права, подвергался порицанию и гонению именно со стороны людей либерального лагеря.
Увлеченная социалистическою пропагандой часть русской молодежи пошла в народ... Меры, которые принимала испуганная власть, только усиливали зло... Нигилисты через это не только не ослаблялись, а, напротив, получали еще большую силу. Они сложились в крепкую организацию, имевшую своим центром Женеву и пускавшую свои разветвления всюду. Эта сплоченная шайка поставила себе задачею терроризировать русское правительство и преследовала свою цель с удивительною последовательностью и умением.
Убийство царя положило конец всяким либеральным начинаниям... Мы все до некоторой степени солидарны с теми явлениями, которые происходят среди нас. Злодеяние 1 марта обнаружило всю ту бездну зла, которое, накопилось в русском обществе. Если легкость, с которою совершились и усвоились великие преобразования Александра II, показывала в нем присутствие здоровых элементов, способных идти по пути просвещения и прогресса, то нигилистическое движение раскрыло те гнилые соки, которые, вскормленные и сдавленные предшествующим гнетом, обратились во внутренние нарывы, заразившие весь организм. Россия должна была понести за это кару; она явилась в виде реакции. Безумие принесло свои плоды: вместо того чтобы содействовать расширению свободы, оно сообщило движению попятный ход.
Реакция всегда и везде составляет неизбежное последствие появления на сцене крайних элементов; это – общий исторический закон. Вопрос заключается в том, какова реакция и как она действует? Восстановляет ли она только то, что нужно, опираясь на здоровые и умеренные силы общества, или она, в свою очередь, впадает в крайность и тем самым вызывает новые колебания?
Утверждение власти, способной подавить обнаружившиеся в таких ужасающих размерах революционные стремления, было, бесспорно, потребностью времени после события 1 марта. Продолжать просто прежнюю либеральную политику, как хотел делать Лорис-Меликов[4], было немыслимо. Это была с его стороны крупная ошибка. Но недостаточно стремиться к усилению власти; надобно знать, в чем заключается истинная ее сила. Она состоит не в одних механических орудиях; их было в избытке. Она дается и не широтою предоставленных исполнителям прав; и в этом отношении все было сделано, и дальше нельзя было идти: большая половина России находилась в положении усиленной охраны[5], и администрации даны были самые обширные полномочия. Дело в том, что сила власти не исчерпывается материальными средствами; надобно, чтобы к этому присоединялся духовный элемент, – тот нравственный авторитет, который привлекает к правительству доверие и уважение народа. Но для приобретения нравственного авторитета надобно опираться на здоровые и крепкие элементы общества. Это в особенности необходимо там, где приходится лечить глубоко вкоренившуюся болезнь. Тут недостаточно одних внешних средств: нужна реакция со стороны самого организма, а для этого надобно побудить его к деятельности. Между тем реакция, наступившая после трагической смерти Царя-Освободителя, действовала как раз наоборот. Она обратилась не только против гнилых соков, но и против самых здоровых элементов общества. Всякая независимая сила, всякая общественная самостоятельность считались опасными. Утверждение власти было вверено исключительно старой, оказавшейся никуда не годной и потерявшей всякий авторитет бюрократии.
В самые суровые времена Николая I, когда университеты подверглись беспощадному гонению, правительство присвоило себе только назначение ректора; выбор деканов оставался за факультетами. Теперь же отменялись все выборные права; корпоративное устройство университетов совершенно уничтожалось; порывалась всякая связь профессоров между собой и со студентами.
Этот нанесенный университетам удар не мог не иметь для них самых печальных последствий. Наименьшим еще злом был тот хаос, который водворился в них на первых порах. Из всех отраслей государственного управления народное просвещение есть то, которое требует наибольшей последовательности, осторожности и умения. Тут нужны не одни административные, но и педагогические способности. Надобно приучить юношей к умственной дисциплине, приобрести над ними нравственный авторитет, внушить им уважение к их руководителям. В этой области всего вреднее колебания в ту и другую сторону, смены строгости и распущенности; менее всего допустимы радикальные перевороты.
Но если в учебном строе можно еще было ввести некоторый порядок, устранив главные основания нового устава, то ничто не могло исцелить того нравственного расстройства и унижения, которые были им произведены. Корпоративные связи были разрушены, нравственный авторитет подорван. Профессора превратились в чиновников, обязанных читать лекции. Что должны были думать студенты о преподавателях, которым правительство оказывало полное недоверие, отняв у них права, принадлежавшие им искони, с тех пор как существовали университеты? <...> С разрушением корпоративной связи университетов создалась тайная организация студенчества. Противодействовать этому университеты не могли; они лишены были всяких прав и всякого авторитета. Это сделалось задачею полиции.
Таким образом, реакционные меры против высшего просвещения привели только к полному его расстройству, к падению всякого нравственного авторитета и в конце концов к новым смутам. Затем дошла очередь до выборных местных учреждений – земства и мирового суда. <...> С мировыми судьями уничтожены были и выборные от земства непременные члены уездных присутствий, наблюдавшие за крестьянским управлением. Земские начальники, назначаемые правительством из местных помещиков, а за недостатком их из других лиц, и облеченные самыми широкими правами, должны были заменить собою все. Это были маленькие царьки из отставных поручиков, которым всецело подчинялось крестьянское население[6].
Можно сказать, что это было полное искажение земских учреждений, которое завершилось еще тем, что эти преобразованные во мнимо дворянском духе учреждения были поставлены под ближайшую опеку бюрократической власти... Люди, стоявшие во главе реакции, понимали, однако, что такого рода мнимыми привилегиями, прикрывающими умаление прав и усиление бюрократической опеки, трудно было привлечь к себе дворянство. Решились задобрить его денежными выгодами. С этой целью учрежден был Дворянский банк[7], который выдавал ссуды по крайне низким процентам, причем относительно самой уплаты процентов делались всевозможные льготы. Разоряющиеся дворяне просияли. Со всех сторон посыпались благодарственные адресы за эти расточаемые сверху благодеяния. Возбужденные ими аппетиты разыгрались; один безумнее другого возникали проекты для восстановления павшего и униженного дворянского сословия. Казалось, открывалась новая дворянская эра, сулившая бесконечные блага. Лучшие представители дворянства с грустью смотрели на эту смесь раболепства и корысти, которая обнаруживала нравственное разложение сословия. Но они бессильны были остановить зло, которое, при поддержке правительства, распространялось все шире и шире.
Однако и материальные результаты оказались призрачные. Если правительство одною рукою бросало дворянству грошовые подачки, то другою рукой оно воздвигало систему, которая вела его к конечному разорению. Министерство финансов задумало утвердить благосостояние России на развитии крупной промышленности. С этой целью введена была покровительственная система в самых преувеличенных размерах. Но именно земледелия она не касалась. В других государствах европейского материка возродившееся покровительство вызывается прежде всего тяжелым положением земледелия, которое при удешевлении средств перевозки страдает от соперничества непочатых еще стран. Но к условиям русского земледелия это не приложимо, ибо у нас земледельческие продукты составляют предмет не ввоза, а вывоза. Покровительство оказывается не тому, что земледелец продает, а тому, что он покупает. Все, что ему нужно, он должен оплачивать вдвое и втрое. С него взимаются не только таможенные пошлины, идущие в пользу государства, но и доходы заводчиков и фабрикантов. Величина этих доходов может измериться тем, что, например, на сахарных заводах, с помощью искусственного покровительства, составились состояния, которые считаются десятками миллионов. Разоряющаяся отрасль, находящаяся в самых невыгодных условиях, облагалась непомерно в пользу отраслей процветающих. Министерство финансов не хотело знать, что Россия по своим природным условиям есть преимущественно земледельческая страна и что поэтому именно эта отрасль требует особенного внимания и бережного к ней отношения. Земледелие не находится в его ведении, между тем как для заводской и фабричной промышленности имеются в нем особые департаменты. А потому им оказываются всевозможные льготы; им дается право с помощью покровительственных пошлин обирать разоренных сельчан. Для их выгод затеяна была с Германией таможенная война, которая нанесла самый тяжелый удар русскому земледелию. А с другой стороны, между тем как помещиков и крестьян заставляли втридорога покупать все, что им нужно, их собственные произведения искусственным образом удешевлялись проведением железных дорог в непочатые степи Востока и дифференциальными тарифами, которые, уничтожая невыгоду расстояний, не допускали поднятия цен при благоприятных условиях. На средства казны, т.е. в значительной степени на подати, платимые теми же кругом обираемыми земледельцами, пролагались дороги за Урал и в Сибирь, которые служили к их же разорению. С одной стороны, они принуждены были все покупать дороже, с другой стороны, им приходилось все продавать дешевле. Не мудрено, что при таких условиях обеднение шло возрастая. Грошовые подарки правительства были только каплей в море для русского землевладения, которое чувствовало себя в безвыходном положении. Поэтому, несмотря на возвещение новой эры, жалобы продолжались с прежнею силой, и проекты для восстановления дворянства становились все безобразнее и нелепее.
Но еще хуже было положение крестьянства. К неблагоприятным экономическим условиям присоединялось полное неустройство внутреннего быта... Правительство возвращалось к воззрениям крепостного права, после того как крестьяне объявлены были свободными. В чем состоят условия свободы и что она за собою влечет, об этом в правительственных сферах имели столь же мало понятия, как и о том, что прочность права собственности составляет краеугольный камень всякого благоустроенного гражданского быта.
Россия на пороге двадцатого столетия представляет в материальном отношении странное явление. Финансы ее находятся в более блестящем положении, нежели когда-либо. Кассы ее наполнены золотом; доходы постоянно представляют значительный избыток над расходами. После многих лет бумажного хозяйства удалось, наконец, с помощью фиксирования курса ввести в страну металлическое денежное обращение. Правительство сосредоточило в своих руках громадную сеть железных дорог; все потребности государства оно покрывает, не скупясь. Но, с другой стороны, долги в короткий срок, во времена полного мира, возросли более чем на миллиард рублей; на будущие поколения наложены страшные тягости; землевладельцы обременены непосильными долгами, а коренное население голодает. Очевидно, денежные средства правительства приобретены в ущерб производительным силам народа. Это невольно напоминает изречение знаменитого французского публициста[8]: «Когда дикие народы хотят собрать плоды с дерева, они губят дерево и срывают плод; таково изображение деспотизма». Правительство, которое может налагать на народ всякие тягости, не спрашиваясь никого, всегда рискует подорвать его платежные силы и тем самым поразить основы народного благосостояния.
Из всех созданий эпохи реформ одни общие суды формально остались нетронутыми; но в них вселялся новый дух, совершенно противоположный тому бескорыстному и благородному стремлению к правде, которое одушевляло их в первые времена. Всемогущему правительству нетрудно искоренить в судах всякую тень независимости, сохранив от нее одну внешнюю форму. Достаточно производить нужное давление, назначать и повышать людей, угождающих власти, действовать развращающею приманкою наград, а независимым людям выказывать суровое нерасположение начальства, и можно быть уверенным, что суды превратятся мало-помалу в послушных клевретов правительства.
Целый ряд процессов показал, что судьи позволяли себе самое вопиющее пристрастие, самые явные нарушения закона. Некоторые из этих дел были кассированы Сенатом, но наконец и Сенат, более и более наполняемый креатурами реакционного правительства, последовал тому же течению. Недавно насажденное правосудие грозит исчезнуть с лица русской замли.
Тринадцать лет протекло от мученической кончины Александра II до смерти Александра III; никаких в этот промежуток не было ни смут, ни покушений; а между тем значительная часть России и в особенности столицы состояли под усиленною охраной. Власти требовали продолжения ее из года в год, уверяя, что без этого они не могут управлять. Кавур[9] говорил, что всякий болван может управлять с осадным положением. Русские правители хотели оправдать это изречение, не понимая, что в их требованиях усиленных полномочий заключается сознание своей глупости. И эти чрезвычайные права, установленные для преследования политических заговорщиков, прилагались ко всему на свете: к извозчикам, к начальникам, к мостовым. Ссылаясь на положение об усиленной охране, начальники губерний налагали на домовладельцев совершенно произвольные штрафы; издавались правила для экипажей; закрывались торговые ряды и лавки; требовалось известное устройство мостовых. То, что по закону предоставлялось городским думам, было в силу безобразного толкования полномочий перенесено на полицию, которой произвол не знал границ... Вся эта крайне спутанная организация вела лишь к тому, что всякий, облеченный властью, имел право человека схватить и сослать без разбора, и на это не было ни суда, ни расправы.
И на все это приниженное русское общество смотрело с каким-то тупым равнодушием. Никто не дерзал открыть рта из опасения неминуемой кары. За всякое сколько-нибудь независимое слово человек немедленно подвергался опале и нигде не встречал поддержки. Благородные стремления эпохи преобразований как будто отошли в туманную даль. Общество привыкло видеть в этих ежедневных, из года в год повторяющихся явлениях естественный и нормальный порядок вещей… Журналистика, разумеется, не смела пикнуть. Самые видные ее представители, которых властвующая бюрократия еще несколько боялась, сошли в могилу... Цензура не была восстановлена; но система предостережений вполне достигла цели. Негласными распоряжениями редакторам воспрещалось говорить о самых животрепещущих вопросах, а кто осмеливался преступить запрет, подвергался немедленной каре… а холопствующей ватаге поклонников реакции давался полный простор.
Более или менее значительною свободою пользовались и социалисты. Либерализм казался правительству опасным; но социализм, пока он являлся в теоретической форме, представлялся безвредным. Вследствие этого учение Маркса, в книгах и брошюрах, именно в это время получило самое широкое распространение, особенно среди учащейся молодежи. Только среднее, умеренно либеральное направление оставалось внакладе. В журналистике оно не имело органа, а книги, кроме самых задорных, у нас давно перестали читать.
Отсюда и в литературе, и в обществе преобладание крайних направлений, из которых одно, нагло выставляясь напоказ, теряло, однао, более и более под собою почву, а другое, скрываясь под личиной теоретических изысканий и любви к народу, втайне овладевало неопытными умами. Это явление повторяется во многих странах и при разных условиях, но оно всегда служит признаком ненормального положения вещей. Это – симптом, указывающий на внутреннюю болезнь.
Однако в русском обществе не было недостатка в здоровых силах; но они были принижены и затеряны среди крайних направлений. Эти люди действовали в тиши, на местах; они заводили школы и строили больницы. Но правительство смотрело на них с недоверием. Всякий независимый человек, не пресмыкающийся перед властью, в высших кругах считается у нас красным; он становится предметом подозрения. В обществе же они не находили опоры. Разоряющееся дворянство потеряло всякую самостоятельность и ожидало своего возрождения от милости власти. Купечество вследствие покровительственной системы находилось всецело в руках правительства, которое могло одним почерком пера осыпать его незаслуженными благами или подорвать самые существенные его интересы. Крестьянство представляло косную массу, которая имела в виду только насущный кусок хлеба. Все прежние самостоятельные силы исчезли, а новые еще не успели сложиться. К тому же прежние рассадники просвещения, от которых исходил свет по русской земле, были придавлены, а социалистическая молодежь смотрела на разумных и умеренных людей как на отсталых. Не гражданский порядок, а рабочий вопрос и крестьянские смуты составляли для нее предмет вожделений. Не мудрено, что русские люди, которые сохранили еще ясность мысли и благородные идеалы, приуныли, не видя исхода из страшного положения. Русское общество отупело; его умственный и нравственный уровень значительно понизился. Официальная ложь охватила его со всех сторон. Выражение независимых мнений не допускалось, а лицемерные излияния преданности и любви на старинном языке холопов, желающих подслужиться к барину, неслись к престолу, нимало не соответствуя истинным чувствам писавших.
Если таково было положение снизу, то наверху оно было еще несравненно хуже. Во всяком благоустроенном государстве одна из самых существенных задач политики состоит в том, чтобы привлечь к правительству лучшие общественные силы; а тут поступали как раз наоборот: кверху поднимались именно худшие элементы. Все независимое, имеющее свои убеждение, тщательно устранялось, а возвышалось все гибкое, угодливое, пошлое. Чиновная лестница служила как бы способом очищения бюрократии от всяких независимых элементов.
Историческая задача нового царствования раскрывалась сама собою. Перед Николаем II[10] не было таких крупных задач, ибо величайшие преобразования были уже совершены. Нужно было, прежде всего, восстановить их в полной силе, сделать их истиной и утвердить на них прочный законный порядок вещей.
Первый шаг был горьким разочарованием. На приеме собравшихся со всей России предводителей дворянства царь счел нужным в резких выражениях дать отпор адресу тверичей, которые в весьма почтительной форме просили о восстановлении законного порядка[11]. Он обозвал эти стремления «бессысленными мечтаниями».
Сановники расходились. Они увидели, что им предоставлен полный простор делать все что угодно, и они воспользовались этим для своих целей. Одни за другими стали появляться самые нелепые и невежественные проекты и записки, в которых под видом возвеличения самодержавия каждый хотел захватить большую или меньшую частичку его в свою пользу.
Каждому министру, конечно, выгодно выступать ярым защитником самодержавия, ибо на этом зиждется собственное его положение. Под этою фирмой алчная к власти бюрократия, оторванная от почвы, погруженная в бумажное делопроизводство, не имеющая понятия об истинных потребностях народа и представляющая их постоянно в превратном виде, сообразно с личными целями правящих чиновников, хочет руководить всею жизнью русского общества, направлять его по своему усмотрению, опутать его целою сетью агентов, не дать ему дохнуть, одним словом, уничтожить в нем всякую самостоятельность и всякую самодеятельность.
Бедная Россия! А сколько в ней было хороших сил! Сколько благородных стремлений! И как, в сущности, легко было бы правительству, понимающему свое призвание, править этим добрым, умным, податливым, но вместе энергическим и даровитым народом! Нужно только, чтобы оно покровительствовало не тому, что есть в нем худшего, а тому, что есть лучшего, не раболепству и угодничеству, а здоровым и независимым элементам. Нынешняя политика есть повторение политики дореформенного времени; она неизбежно приведет к тем же результатам; сперва к умственному и нравственному понижению общественного уровня, что уже наступило, а затем к какой-нибудь катастрофе, которая выбьет Россию из ложной колеи, в которой она застряла, и заставит ее снова вступить на правильный путь закономерного развития.
Для всякого мыслящего наблюдателя современной русской жизни очевидно, что главное зло, нас разъедающее, заключается в том безграничном произволе, который царствует всюду, и в той сети лжи, которою сверху донизу опутано русское общество. Корень того и другого лежит в бюрократическом управлении, которое, не встречая сдержки, подавляет все независимые силы и, более и более захватывая власть в свои руки, растлевает всю русскую жизнь. Это – зло стародавнее, но казалось, что мы нашли из него выход. Великое значение преобразований Александра II заключалось именно в том, что, устрояя русское государство на новых для него началах свободы и права, они давали общественным силам возможность стать на свои ноги. Эти преобразования обнимали, однако, не все стороны государственной жизни. Между тем как внизу все перестроилось заново, наверху все оставалось по-старому. На первых порах это было полезно, ибо всеобщая ломка могла повести к общему крушению. Только при сохранении твердого центра, который давал нужную точку опоры, преобразования могли совершиться мирно и правильно. Но рано или поздно противоречие между старым и новым должно было сказаться: или бюрократия должна была подавить независимые общественные силы, или последние должны были изменить приемы и привычки бюрократического управления. Нигилистическое движение дало карты в руки бюрократии, и она воспользовалась этим для подавления общественных сил и для искажения созданных реформою учреждений. Очевидно, что возвратиться к нормальному порядку можно только положив предел бюрократическому произволу.
Но ограничить бюрократию невозможно, не коснувшись той власти, которой она служит орудием и которая еще чаще служит ей орудием, т.е. неограниченной власти монарха. Пока последняя существует, безграничный произвол на вершине всегда будет порождать такой же произвол в подчиненных сферах. Законный порядок никогда не может упрочиться там, где все зависит от личной воли и где каждое облеченное властью лицо может поставить себя выше закона, прикрыть себя Высочайшим повелением. Если законный порядок составляет самую насущную потребность русского общества, то эта потребность может быть удовлетворена только переходом от неограниченной монархии к ограниченной. В этом и состоит истинное завершение реформ Александра II. Иного исхода для России нет.
Самодержавие, несомненно, имело великое историческое значение как у западных народов, так и в особенности у нас. Оно собрало и устроило русскую землю, насадило в ней просвещение; наконец, оно освободило народ и поставило на ноги общественные силы. Но этим самым оно совершило свое призвание. Неограниченная монархия есть образ правления, пригодный для младенческих народов, а отнюдь не для зрелых. Как скоро общественные силы начинают расти, так она становится помехою развитию. Она может довести народ до известной, довольно низкой ступени, но никак не далее. Высшее развитие совершается уже в оппозицию неограниченной власти, которая хочет подавить свободное движение жизни, но не в силах это сделать, ибо ребенок вырастает, наконец, из пеленок.
И у нас внешняя катастрофа может ускорить процесс общественного сознания. Она может последовать нежданно-негаданно. Поводов к столкновениям при нынешнем напряженном состоянии Европы слишком много. Державы стоят во всеоружии друг против друга, постоянно увеличивая свои военные силы, и всякая искра может произвести пожар. При самом миролюбивом настроении правительство может быть против воли вовлечено в войну. Если такое столкновение случится, то, очевидно, оно произойдет между Россией и Францией, с одной стороны, и Германией во главе тройственного союза – с другой. В исторической борьбе победителем выходит тот, кто носит в себе высшие духовные начала. Что же могут противопоставить Россия и Франция организованной мощи Германии, опирающейся на тот энергетический подъем духа, который был последствием победы и объединения Германии, в которой железная дисциплина сочетается с широким развитием свободы? Во Франции мы видим только внутренние неурядицы и разлад, в России произвол и притеснения. Анархия и деспотизм – вот все, что эти две державы могут сулить современному человечеству. Бесспорно, и в нынешней Германии есть многие темные стороны: страшное развитие милитаризма, бездушное подавление подчиненных народностей. Реалистическая политика государственного человека, совершавшего ее объединение, искоренила в некогда идеалистическом народе чувство гуманности и справедливости. Победа Германии, в свою очередь, едва ли принесет пользу человечеству. Но все же в ней есть культурные начала, которые блекнут в руках волнующейся французской демократии и совершенно отсутствуют в России. А главное, в ней есть подъем народного духа, который во Франции принижен позорным поражением[12] и разрывается на клочки внутренними раздорами партий, а в России совершенно подавлен гнетущим его деспотизмом. Чтобы выйти победительницею из борьбы, Россия должна пробудить в себе этот дух, а это возможно сделать только полной переменой всей внутренней политики. Русский народ должен быть призван к новой жизни утверждением среди него начал свободы и права. Но придет ли это сознание путем правильного внутреннего развития или будет оно куплено ценою потоков крови и гибели многих поколений, покажет будущее... Во всяком случае оставаться при нынешнем близоруком деспотизме, парализующем все народные силы, нет возможности. Для того чтобы Россия могла идти вперед, необходимо, чтобы произвольная власть заменилась властью, ограниченною законом и обставленною независимыми учреждениями... Рано ли или поздно, тем ли или другим путем это совершится, но это непременно будет, ибо это лежит на необходимости вещей. Сила событий неотразимо приведет к этому исходу. В этом состоит задача двадцатого столетия.
[1] В 1806 г. прусская армия была разбита войсками Франции и её союзников при Йене и Ауэрштадте. После это в Пруссии была проведена серия реформ Штейна-Гарденберга.[2] После поражения в Крымской войне 1853-1856 гг. в России были проведены Великие реформы Александра II.[3] Проблема рабства была одной из основных причин американской гражданской войны 1861-1865 гг.[4] См. "Коституция М.Т. Лорис-Меликова". 1881 г.[5] См. Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия 1881 г.[6] См. Положение о земских участковых начальниках 1889 г.[7] В 1885 г.[8] Ш. Монтескьё[9] Бенсо Камилло, , гр. ди Кавур (1810-1861) – итальянский государственный деятель, создатель объединённой Италии, председатель Совета министров Сардинского королевства (1852-1859 и 1860-1861) и Италии (1861). Придерживался либеральных взглядов.[10] Николай II (1868-1918) – старший сын Александра III, всероссийский император в 1894-1917 гг.[11] Точнее, об участии представителей земств в государственном управлении.[12] Во франко-прусской войне 1870-1871 гг.